Этот сайт открыт в 2006 году. Сначала он был виртуальным общественным проектом, а с 2009 года обрел статус официального. Его участников, живущих в разных городах и даже в разных странах, объединила любовь и глубоко личностное отношение к творчеству Андрея Александровича Миронова — светлого человека, гениального русского актера, которого уже более двадцати пяти лет нет с нами, и кто, тем не менее, не потерял ни известности, ни популярности. Напротив: с каждым годом осознание уникальности его личности и таланта растет.
Весь материал собран участниками проекта: оцифрованы ТВ передачи, записи с пластинок и CD, кадры из фильмов; отсканированы фотографии из журналов, газет и книг (более 500); собран наиболее детальный и полный список фильмов и фильмов-спектаклей (61), театральных спектаклей (30), телевизионных передач и видео-материалов с участием Андрея Миронова, а также песен в его исполнении (более 120).
Мы хотим дать возможность посетителям сайта общаться между собой, обмениваться материалами (тексты, аудио, видео), обсуждать творчество Андрея Миронова, ибо пока артиста помнят — он жив.
Все материалы сайта имеют законных владельцев и предназначены для некоммерческого использования. Ссылка на сайт при их использовании обязательна!
Пресса об Андрее Миронове Рецензия. «Дон Жуан, или Любовь к геометрии» , 1999«Дон Жуан, или Любовь к геометрии» — один из самых интересных плучековских спектаклей о современном человеке. С «Дон Жуана» начинается новая глава в его биографии.
Как новый лирический двойник, как alter ego Плучека, приходит к нему молодой актер с индивидуальностью неповторимой, трогающей зрителя и своей человечностью, и каким-то особым шармом театральности, — Андрей Миронов.
Напомним, что Плучек «до донжуановского» периода — это художник с врожденной верой в идеал. Он называет себя оптимистом, но добавляет эпитет «последний», что вносит некоторый драматизм в его «титул». Притушенные ныне глобальными порциями разочарованности, высокие идеи, однако, не уходят из человеческого сознания безвозвратно. Человек живет с верой в жизнь и с верой в свою роль в ней.
Были скептики, были диссиденты, но не было никого, кто предложил бы истинно высокую идею жизни. Нет и теперь. Мысль в дремоте.
После хрущевского Манежа самые дерзкие мастера сказали: это — навсегда. Плучек, будучи от природы непослушным, спор-шиком и упрямцем, не проглатывал покорно те пилюли, которые подносила ему реальность. И если до «Дон Жуана» он только критически смотрел на различного рода социальные вывихи, то именно в этом спектакле он ставит проблему: «а как все-таки перевернутый смысл жизни поставить на ноги?»
Интересно заметить, что и советский режиссер, и австрийский драматург приходят к раздумью над верой и над идеалом как основами жизни.
И постепенно начинает ослабевать устойчивость и неопровержимость идей и догм, характерных для нашей идеологии. А если вникнуть в мысли Фриша, то окажется, что и благополучно живущие страны испытывают то же. И Плучека заинтересовывает этот процесс.
Замечательная по остроте пьеса Макса Фриша с загадочным названием дает возможность проникнуть в суть самого явления, если правильно прочитать ее сюжет.
При чем здесь любовь к геометрии, сразу не ясно, и актеры сперва отшатываются от этой пьесы, как примерно отшатывались когда-то от трагифарса об Иване Ивановиче, потом именно это «непонятное» становится привлекательным своей необычностью. Идут репетиции, и вот уже все в театре понимают, что «любовь к геометрии» — это синоним идеала или тяги к нему и что эта тяга так же идеальна и неизменна, как наука геометрия, лежащая в основе законов прочности, стойкости и гармонии.
В пьесе все могло вызвать восхищение: и глубина мысли, скрытая в парадоксальном сюжете, и сам сюжет, загадочно скроенный (в лучшем смысле слова) из вечной легенды, и изысканный стиль, и настоящий драматургический нерв, и язык, и почти все роли. Особенно — роль самого Дон Жуана. Спектакль режиссерски построен так, что в нем привлекают и актерские работы (Миронова, Державина, Менглета, Егоровой, Токарской, Авшарова, Шарыкиной, Архиповой, Зашипиной, Тарасовой, Соковнина, Пороховшикова), и режиссура, и темпо-ритмовый пластический стиль, найденный знаменитым танцовщиком и балетмейстером Сергеем Коренем, и цвет, свет, краски и костюмы Валерия Левенталя, и музыка Андрея Николаева.
Без всякой дидактичности, как будто легко, режиссер ставит вопрос веры (в общем смысле этого слова) и отвечает на него так же, как Фриш: указывая на будущее, притом близкое, Фриш предсказывает: человечество придет в состояние крайнего безверия и крайнего нигилизма, то есть отрицания всяких принципов и всяких запретов, именуемых искони словом «табу». Если не вникать при этом в суть самих запретов и утверждать, что запрещать ничего нельзя, можно дойти до абсурда, потому что запрет всяческих запретов тем самым отрицает свободу так же.
Человек нашего времени и нашей страны может быть по-настоящему понят, если мы вспомним, что люди в спектаклях Назыма и Маяковского мечутся в поисках того, что они сами не могут точно назвать: идеи жизни, смысла ее. Они мучительно осознают свою великую потерю, прочно упрятанную от них, — и в этой потере они ведь виновны и сами. Человек есть единственное существо, способное одухотворить свое бытие на земле. Наши современники, как говорит Плучек, сильно нуждаются в духовной витаминизации , потому что их душа истошена. Как будто заземленное понятие витаминизации принадлежит самому Валентину Николаевичу и символизирует то, что нужно человеку сегодня: духовность, но отнюдь не в сухих и обесцвеченных словах, а как двигатель поступков и дел человека . Плучек имеет в виду то, что очень важно теперь: оживить, воскресить духовное, наполнить его животворяшим содержанием и ввести в вены заболевшего человечества. Если бы Плучек имел в виду вседозволенность, он давно взялся бы внедрять в сознание людей искусством то самое, что внедряют режиссеры, радостно нашедшие себя в проблеме половых отношений. Ими театр запружен до основания. Но намерения Плучека не в этом.
У Фриша Дон Жуан не хотел быть Дон Жуаном, но вынужден был им стать, потому что погибли все идеалы. Он мстит. Он становится безбожником. Но он устает от бесплодности этой борьбы. «...Я духовно устал, — говорит этот юный мститель, — устал от богохульства. Двенадцать лет жизни, безвозвратно погубленной этим ребяческим противоборством с голубым воздухом, называемым небесами!»
В своих публицистических рассуждениях Плучек прослеживает главные вехи на пути мирового искусства, желая понять, где же художник потерял следы Духовного и Прекрасного. А в своих спектаклях он языком образным и метафорическим напоминает человеку о сегодняшних утратах. И очень точно показывает их невосполнимость.
Пьеса о том, как Дон Жуан, простой, чувствительный и одаренный юноша из Севильи, испанской провинции, не отличающийся даже чрезмерной страстностью и интересом к женщинам, превратился в нарицательного Дон Жуана, то есть в легенду о самом себе — развратителе, губителе, бессовестном убийце — на самом деле есть искусно построенный философский трактат. Его внутренний стержень — вопрос о способности человека вмешать в свое «Я» безграничное духовное содержание — вопрос, который Фриш пытается разрешить, ответ на который он находит только один — эта способность в наш век уменьшается все быстрее и быстрее, как шагреневая кожа, хотя Фриш намечает для нее долгий временной курс в несколько веков, начиная с самого острого религиозного века и с экстатически религиозной страны — Испании.
Судьба Дон Жуана, по Фришу, — это парадокс. От рождения он призван служить чистой науке. Он ее любит за ясность. Но вынужден превратиться в путника по темным коридорам подсознания, таинственного либидо. Почему же? Дело в том, что средневековье в свою раннюю пору, а именно в расцвет богословия, часто было свидетелем борьбы между религиозностью и разъедающей ее слабостью человеческой природы. Человек средневековой культуры был, безусловно, потрясен тем, как Сатана сумел размагнитить его душу, крепко притянутую к небесам; человек был расстроен уступчивостью греху и восстал против этой уступчивости, вплоть до агрессивной борьбы, борьбы, дошедшей (хотя в пьесе этого и нет) до абсурда — инквизиции.
Потом придут в мир спасительные учения Мартина Лютера, разрешившие совмещать устремление души к небесам с земными потребностями, с материальными интересами во всех планах. Человеку станет дозволено быть вполне практической личностью, а не только монахом, не только служителем высших идей и неуклонным посетителем церковных служб. Человеку не будет запрещено жаждать счастливой жизни не только после смерти, но и на греховной и сладостной земле.
Почти как мы: кроме веры, ничего не имели, дошли до инквизиции — ГУЛАГа, а теперь деньги стали единственной желанной целью.
О том, что будет после нас — рай или Всемирный потоп, люди задумываются порой всерьез. Юрий Олеша, замечательный писатель, в 20-е годы высказал опасение — сохранятся ли под давлением той кризисной эпохи высокие, идеальные, ультратонкие чувства в наших потомках или мир обойдется без чувств, без творяших начал мозга человека? Его герой рисовал такую картину будущего в своем романе-антиидиллии: «Тысячелетия стоят выгребной ямой. В яме валяются машины, куски чугуна, жести, винты, пружины... Темная, мрачная яма. И светятся в яме гнилушки, фосфоресцирующие грибки — плесень. Это наши чувства! Это все, что осталось он наших чувств, от цветения наших душ. Новый человек приходит к яме, шарит, лезет в нее, выбирает что ему нужно, — какая-нибудь часть машины пригодится, гаечка, а гнилушку он затопчет, притушит». Так будут затоптаны чувства, которым не останется места в будущем. То есть Ю. Олеша предсказал, что будет у нас.
Но тогда, когда Театр сатиры заинтересовала пьеса о самом великом грешнике, посвятившем себя внедрению любовного порока, еше и не веяло капитализмом, и было заманчиво ставить загадки в духе той, какой является Дон Жуан.
...Когда Театр сатиры играет премьеру «Дон Жуана» в центре России, в стране еше не наступил тот странный период, который начнется с отрицательной частицы «де»: деидеологизаиия, дегероизация, деморализация и так далее, то есть отказов от осмысления бытия вплоть до отказа от осмысления искусства — деэстетизаиии. А Плучек поставит «Дон Жуана» так, что его умение попадать очень точно в поле жизненных проблем и распределить движение действия на весь спектакль оживит мысль Фриша.
Завязка драмы (и идеи) в том, что Дон Жуан, любя Донну Анну и ожидая свадьбы, в ночь карнавала встретился в саду с какой-то прекрасной незнакомкой, и между ними вспыхнула, как от удара молнии, любовь, и он отдался этой любви: она заменила в его сердце Донну Анну. И вдруг он узнает, что эта девушка и есть Донна Анна, его нареченная невеста. Казалось бы (для банальной натуры), логично было обрадоваться этой развязке, признать ее закономерной и завершить ночной роман церковным браком. Но тот восторженный Дон Жуан, каким его и играл Миронов, потрясен до глубины души, в нем происходит внутренний переворот: он разуверился в любви вообще, от начала до конца. Ведь если взглянуть на свершившееся не поверхностно, то окажется — они оба изменили друг другу в этом ночном саду. Он для нее был не Дон Жуаном, а она для него — не Донна Анна. Теперь он знал, что нет ничего неизменного, неразрушимого, что и любя всей душой, как они, и желая быть верными, можно обмануть и обмануться. Это сложно для молодого еще актера, но ему помогает интуиция. Невеста Дон Жуана изменила ему с ним же самим! Кого же обвинять, кому отомстить? Творцу, конечно! Более неразрешимого положения нельзя и придумать. На Дон Жуана находит непоправимое — болезнь неверия в любовь, а отсюда и в чувства вообще, притом именно в лучшие, в надматериальные чувства. Чувства неуловимы, они двояки, говорит он и противопоставляет им ту единственную любовь, которая не может обмануть.
Сыграть эту странную роль, этого двуликого человека, этого максималиста в обоих ликах, мог только такой актер, эстетические чувства которого обладали бы такой же нетронутой естественностью и свежестью, как чувство юного Дон Жуана. Художественные, конечно, чувства. Он — Миронов, который, остался искренен в предложенной Фришем хитроумной и рационально выстроенной роли. Я думаю, успех был в том, что актер, не ломая головы, сыграл два разных характера в одном: Дон Жуана — юношу чистого, не знающего женщин, как не знал князь Мышкин, — это в первом действии — и Дон Жуана циничного, считающего всех женщин низшими существами и не жалеющего ни об одной из них, да и вообще ни о ком (это Дон Жуан последних трех действий).
Дон Жуан первой части спектакля и второй — это разные люди, с разных планет. И они — одно. Как это достигнуто — секрет. Миронов это сделал без малейшего напряжения.
Миронов после этой роли и стал Мироновым (то, что было до этого, — лишь прелюдия), актером с редкой в наше время личной лирической глубиной и исповедальностью — человеческих красок, которые смешались в самой его душе с красками творческими. Фриш говорит о Дон Жуане так: «Грациозность — вот что делает его победителем. Точность геометрического расчета, танцевальная основа движения — вот что противопоставляется звериной мощи. И это победа артистического духа». Это описание очень близко к Миронову. Ну, звериного в нем, конечно, нет. Остальное подходит.
Но все эти донжуанские ситуации оказались важны не сами по себе, а тем, что они есть символы иных, более обширных человеческих проблем: веры человека в Высший принцип, веры, которая подвергнута сомнению. И если сомнение в существовании смысла бытия победит, человечество вымрет. Макс Фриш это так и пояснил: «Наше спасение только в том, что мы остаемся людьми. Иначе на земле не останется ничего, кроме бактерий», — говорит великий австриец.
В спектакле по этой пьесе Плучек как будто заложил основы своих будущих работ, где человеческая душа проходит через испытание Раем и Адом и остается не распавшейся, хотя ее земная, физическая оболочка гибнет и рассыпается в прах.
Рассыпался в прах Дон Жуан, которому судьба уготовила Миранду (В. Шарыкина), бывшую жрицу любви, потом — ставшую самой обыкновенной мешанкой и наказанием Дон Жуану. Да, он стал ее мужем после бесчисленных похождений, после сотен униженных и даже уничтоженных женских судеб, после предательств, совершенных им по отношению к преданным друзьям, после дуэлей и прочих «донжуанских», даже и нечистых дел, он стал скучным мещанином, одиноким и никому не нужным, кроме этой Миранды. Ни в одном из десятков подобных сюжетов, созданных предшественниками Фриша, не было cказано о причинах, толкнувших хоть одного Дон Жуана на такую загадочную жизнь. Он всюду выступал как данность. И Фриш впервые поставил вопрос и нашел для него ответ: разоблачив как фальшь высокую любовь, Дон Жуан потерял и путь к простому мирскому счастью.
Сейчас в проблеме любви и свершен этот переворот, в итоге чего сорвана завеса, сняты понятия чистоты и греха, и наступает век открытого, саморазрешенного цинизма, от которого удерживала Россию даже не религия. Удерживала великая русская литература, великое русское искусство. Но их безусловное влияние было поставлено под сомнение. Прав профессор Г. Батыгин: есть такое состояние человеческой психологии, когда жажда приподнять завесу и «все потрогать грязными лапами» — болезнь возраста — переходит в хроническое состояние и ведет к полному переделу человеческой культуры. Это уже социальное явление, сопровождающее рубежные периоды.
Итак, Плучек, поняв или увидев в Андрее Миронове именно того Дон Жуана, которого выдумал Фриш, сказал в «Дон Жуане» нашему современного обществу то, что сказал своим согражданам Фриш: «Общество придет в состояние крайнего безверия и крайнего нигилизма, то есть отрицания всех принципов и всех табу».
«Дон Жуан» — драматическая, философски сложная поэма с определенно заявленной мыслью. И сам же Плучек выдвигает «Дон Жуану» альтернативу, ставя «Женитьбу Фигаро». «Дон Жуан» заявляет о сомнениях, о скепсисе, о разочаровании и идеальности того дара, каким является жизнь, а Фигаро поднимает свое чувство жизнеутверждения «до пультов и флейт», он хохочет вместе со звездами небосвода, наклонившимися над землей, и продолжает верить в красоту, в музыку, в искусство и любовь. При этом Плучек не перечеркивает того, что утверждал разочаровавшийся Дон Жуан: скепсис нужен, ибо эти два полюса — вера и скепсис — создают притяжение разностей как очищающее движение и борьбу.
В «Дон Жуане» как бы сталкиваются два облика мира: прекрасный и уродливо искривленный. Столкновение этих сторон — парадоксальность жизни.