Этот сайт открыт в 2006 году. Сначала он был виртуальным общественным проектом, а с 2009 года обрел статус официального. Его участников, живущих в разных городах и даже в разных странах, объединила любовь и глубоко личностное отношение к творчеству Андрея Александровича Миронова — светлого человека, гениального русского актера, которого уже более двадцати пяти лет нет с нами, и кто, тем не менее, не потерял ни известности, ни популярности. Напротив: с каждым годом осознание уникальности его личности и таланта растет.
Весь материал собран участниками проекта: оцифрованы ТВ передачи, записи с пластинок и CD, кадры из фильмов; отсканированы фотографии из журналов, газет и книг (более 500); собран наиболее детальный и полный список фильмов и фильмов-спектаклей (61), театральных спектаклей (30), телевизионных передач и видео-материалов с участием Андрея Миронова, а также песен в его исполнении (более 120).
Мы хотим дать возможность посетителям сайта общаться между собой, обмениваться материалами (тексты, аудио, видео), обсуждать творчество Андрея Миронова, ибо пока артиста помнят — он жив.
Все материалы сайта имеют законных владельцев и предназначены для некоммерческого использования. Ссылка на сайт при их использовании обязательна!
Пресса об Андрее Миронове Памяти Андрея Миронова. , 2003"Мастера театра и кино" - под ред. Поюровского, Б.М.
Серия: Актеры на все времена
Издательство: М.: АСТ - ПРЕСС КНИГА, 2003 г.
Часть I.
16 августа 1987 года в 5 часов 30 минут утра в рижской больнице, не приходя в сознание, скончался Андрей Александрович Миронов. Ему было сорок шесть лет...
Увы, смерть не была, как это теперь многим кажется, мгновенной. Агония продолжалась около двух суток. Она началась к концу спектакля «Женитьба Фигаро». В последнем акте Граф Альмавива спрашивает, в какую из беседок ушла Графиня? «Вот в эту», — отвечает Фигаро. Это были его последние слова. Миронов вдруг замолчал, повернулся спиной к залу и очень медленно пошел в сторону, не запланированную мизансценой. Постоял и зашатался. А. Ширвиндт бросился к нему, обнял... В зале стояла мертвая тишина, хотя мало кто понимал, что происходит на подмостках... Миронова унесли со сцены, успев крикнуть: «Занавес!»...
Последние слова Миронова в стенах Оперного театра в Риге, где гастролировал Московский театр сатиры: «Голова... Очень болит голова»... Обширное кровоизлияние, лопались сосуды головного мозга. Сознание уходило...
Его положили на два наспех сдвинутых стола. Дали нитроглицерин и вызвали «неотложку». Его увезли в больницу в костюме и гриме Фигаро, последние реплики которого он проговорил уже в бреду. Друг мироновской семьи позже рассказывал, что когда в машине он открыл глаза Андрея, то увидел в них страстную мольбу о жизни. Больше в себя Миронов не приходил.
Эта смерть, которую вроде бы ничто не предвещало, была столь ошеломительна, столь неправдоподобна, что мгновенно стала превращаться чуть ли не в легенду, трагическую легенду.
Прямо на сцене... В одной из самых своих блистательных ролей... Костюм Фигаро, окрашенный кровью... Роль, доигранная в бреду...
Разум отказывался во все это верить. Реальность продолжала свой извечный неумолимый бег.
Трудно себе даже представить, что в те дни переживал Театр сатиры, который был на гастролях сначала в Вильнюсе, а потом в Риге. В столице Литвы все прошло более чем благополучно, но в Латвии на театр обрушился первый удар — внезапно скончался Анатолий Папанов. Он задержался на съемках, должен был прилететь в Ригу прямо к спектаклю. Его ждали до последней минуты, прежде чем объявить замену. Начали срочно узнавать, что произошло. Оказывается, приехав домой, где никого не было, после съемок, Папанов сразу встал под холодный душ. Сердце не выдержало. «Двое суток, — рассказывала Вера Кузьминична Васильева, — под струей холодной воды сидел он, мертвый, в ванне, держась за ее край. Так и нашли его родные, когда открыли квартиру, после звонка из Риги поняв, что произошло что-то непоправимое».
Не забудем, Анатолий Дмитриевич был одним из ведущих актеров, на плечах которого — львиная доля репертуара. В Риге главный режиссер Театра сатиры В. Плучек, плача, открывает траурный митинг. Находит проникновенные слова в память великого русского актера. Но кроме эмоций есть еще быт — надо срочно по-иному строить репертуар, организовывать похороны. Все делается с вполне объяснимой растерянностью, наспех, без подобающей моменту продуманности и торжественности. К тому же в Москве не успели освободить сцену и зрительный зал от ремонтных работ, и гроб с телом Папанова стоял в маленьком фойе. Только четыре — мало что способно объяснить эту цифру — человека от Театра сатиры полетели в Москву на похороны. А в Риге почти ежевечерне шел легкомысленный, особенно в данной ситуации, спектакль «Восемнадцатый верблюд». Гастроли перестраивались на ходу. Дирекция театра обратилась с просьбой к Андрею Миронову выручить театр и вместо спектаклей, где был занят Папанов, дать несколько сольных концертов и выступить с вечерами, посвященными его памяти. Миронов, который, естественно, и так был занят на гастролях сверх меры, согласился.
Анатолий Папанов не прилетел в Ригу девятого августа, а уже шестнадцатого...
Было от чего театру потерять голову. Той же Вере Васильевой показалось, что речь Плучека о Миронове «не соответствовала трагизму потери и поэтичности самой личности Андрея, его трагической, поистине артистической смерти». Наверно, действительно не соответствовала. Но вряд ли от злого умысла, хотя в последние годы между Мироновым и Плучеком были напряженные отношения. Но в тот поистине дикий момент, когда театр в одночасье потерял двух своих ведущих актеров, когда, по сути своей, все предстояло начинать заново, чуть ли не с нуля, когда рухнула основная часть гастролей, когда спешная организация похорон шла одна за другой, любые слова, наверно, просто застревали в горле. Рождались натужные, корявые, не слишком точно соответствующие моменту. Да и все действия руководства были явно непродуманные, излишне поспешные, мелкие, растерянные. Ну что было бы более естественным и правильным, чтобы в этой ситуации вообще отменить гастроли? Кто бы не понял этого? Кто бы обиделся на то, что театр в полном составе возвратился бы в Москву? Ведь все равно из репертуара ушли, и ушли навсегда, самые знаменитые спектакли. Время только подтвердило это. Так нет же, продолжалась какая-то странная мельтешня замен. Было вновь объявлено, что в день похорон Миронова в Риге пройдет малочисленный по количеству занятых в нем актеров, все тот же сентиментально домашний «Восемнадцатый верблюд». Но тут уж возмутилась Вера Кузьминична Васильева, исполнявшая в этой постановке центральную роль: «Я была ошарашена. Как можно было мне опять не ехать?! Ведь мы дружили с ним, я работала с ним в его последнем спектакле (она играла Графиню в «Женитьбе Фигаро».), мне протянул он руку в трудную минуту». Они с мужем, актером этого театра Владимиром Ушаковым, категорически заявили, что поедут в Москву. Уважили. И «Восемнадцатый верблюд» был заменен на «Затюканный апостол». Правительство Латвии выделило Театру сатиры самолет, но полетела в Москву только (опять!) незначительная часть труппы, и у многих создалось впечатление, что мало кто из коллег проводил своего знаменитого товарища в последний путь. Зато его проводил народ.
Смерть Андрея Миронова — словно гром среди ясного солнечного неба. Молодой, преуспевающий, энергичный, в зените славы и успеха, влюбленный в жизнь, не чурающийся никаких ее соблазнов, живущий, по первому впечатлению, как в той песне, которую он так замечательно пел, — умеючи и играючи.
Они с Александром Ширвиндтом ехали в Прибалтику на машинах. Машина Александра Анатольевича все время барахлила. BMW Миронова была в полном порядке. «Андрюша, — рассказывает Ширвиндт, — не умел ждать и не мог сидеть на месте. Динамика — его суть. Он улетал вперед, возвращался обратно и грустно взирал на мое глубокомысленное ковыряние под капотом, и улетал опять. Я думаю, что на круг он трижды покрыл расстояние нашего пробега».
Андрей только что закончил съемки в фильме «Человек с бульвара Капуцинов». Теперь летние гастроли в дивной, давно любимой и обжитой Прибалтике. После гастролей намечено провести отпуск с женой в Голландии... Все вокруг воспринимается по-мальчишески азартно, дышится вроде бы легче легкого, полной грудью...
Ах, эта Прибалтика, Рига, любимая Юрмала, широкая Даугава, костелы, узкие улочки, дома старого города, — все как из сказки! Здесь уже прошло столько счастливых дней, сама аура которых заранее согревает душу и радует сердце. И именно в это сверкающее лето, и именно в этом крае собираются все друзья и близкие Андрея: мать, Мария Владимировна Миронова, жена — Лариса Голубкина, две дочери Маши, одна родная, от первой жены Екатерины Градовой, той, что сыграла Кэт в «Семнадцати мгновениях весны», другая, Голубкиной, приемная, которых он очень любит. Давние друзья — композитор Ян Френкель, драматург Григорий Горин, кинорежиссер Алла Сурикова, с которой только что закончена работа над фильмом «Человек с бульвара Капуцинов», врач Михаил Малкиель, товарищи по театру. Сегодня все это кажется чуть ли не мистическим. А тогда Андрей только недоуменно заметит: «По абсолютно непонятным для меня обстоятельствам в Юрмалу собрались все мои друзья, родные — все, кроме брата Кирилла». Ширвиндт вспоминает: «Как он был счастлив этим, как он нами занимался, как беспрестанно собирал, собирал, собирал нас всех вместе и как говорил, что он счастлив!» И ничто, буквально ничто не предвещало страшного финала. Вроде бы одна счастливая эйфория и планы, планы, планы... На дальнее будущее и грядущий день.
Раймонд Паулс уже давно задумал поработать с Андреем. Некогда в Риге жил и работал известнейший в свое время композитор Оскар Строк. Его танго знала вся Россия. Сын Строка подарил ноты отца Паулсу, который стал отбирать те произведения, что, по его мнению, больше всего подошли бы Андрею. Уже была достигнута договоренность с рижским оркестром радио и телевидения. И этим летом Паулс и Миронов в Юрмале условились, что встретятся в очередной понедельник и начнут записи. Одновременно разрабатывались музыкальные планы с Яном Френкелем, хотели выпустить диск песен Андрея. Были и некоторые смутные, без конкретных очертаний и сроков представления о новой работе с Аллой Суриковой.
А перед тем как уехать из Юрмалы в Ригу, на тот самый роковой спектакль, Андрей, взбодренный после двухчасовой игры на теннисном корте в Лиелупе, сидел с доктором Малкиелем в уютном баре и пил кофе. И ничто в актере не насторожило врача, ибо ничего вроде бы не предвещало катастрофы, которая случится через несколько часов.
Вообще, сам ритм жизни Миронова был такой, что просто дух захватывало. И мало кого, в том числе и Андрея, тревожила чрезмерность его работы, ее перенасыщенность, по сути своей не оставлявшая времени для спокойного отдыха. А со стороны Миронов казался прямо-таки навечно заряженным энергией, исключавшей любую размагниченность. Казалось, в нем вообще переизбыток сил.
Театр, кино, режиссура, поездки... Надо жить играючи, надо жить умеючи... Он вроде бы так и жил. И всех это ослепляло. Завораживало. Обманывало. Не видно было никакого напряжения, которое на самом деле сопутствовало ему всю жизнь. Потрясающе, сколько он успел сделать вообще, сколько сделал даже за полтора года, за год до своей смерти. Перечисляю без комментариев, пунктирно.
1986 год. В январе сыграл Джона Кеннеди в спектакле «Бремя решений» Ф. Бурлацкого (постановка В. Плучека). В марте вышла о нем и с его участием радиокомпозиция «Актер и его роли». В мае уехал с театром на гастроли в Иркутск. В мае же сыграл Наполеона Малапарте в радиоспектакле «Душа Элеоноры» А. Луначарского (режиссер В. Кольбус). В июне был в составе делегации ЦК ВЛКСМ, которая отправилась в Мексику. В августе уехал с Театром сатиры на гастроли в Томск.
1987 год. В марте как режиссер выпускает спектакль «Тени» М. Е. Салтыкова-Щедрина, в котором еще и исполняет центральную роль Клаверова. В апреле — мае поездка в Австрию в составе делегации ЦК ВЛКСМ. В том же месяце выходит в эфир телеспектакль «Белые розы, розовые слоны» У. Гибсона (режиссер И. Унгуряну), в котором исполнил роль судьи. В эти же дни заканчиваются съемки фильма «Человек с бульвара Капуцинов». В мае на Киностудии имени М. Горького идет работа над картиной «Следопыт» по роману Ф. Купера (режиссер П. Любимов), где Миронов снимается в роли Санглие. Это его последняя работа в кино, которая так и осталась незавершенной. Тогда же фирма «Мелодия» выпускает грампластинку «Эта песня для близких друзей». Песни Яна Френкеля поет Андрей Миронов.
Август того же года, Рига...
Это, как говорится, этапы только большого пути, а нормальная повседневность заполнена ежевечерними спектаклями, рядовыми репетициями и многочисленными концертами. Это — повседневная работа. Но есть еще друзья, дом, долг перед родными и близкими, масса бытовых забот и хлопот, да и просто развлечения... Он во все уходил с головой, ничего не делая вполсилы.
Мария Владимировна Миронова говорила мне: «Если бы вы только знали, если бы только могли представить, как серьезно, скорее даже фанатично, относился Андрюша к своей работе. И в театре, и на эстраде. Мне всегда было страшно за него. Но поделать я ничего не могла. Да и как иначе может вести себя уважающий себя актер?!»
Союз Марии Владимировны и Андрея — редкостный и непростой. В последние годы Миронова часто выступала вместе с сыном в концертах. Когда сама не была на сцене, стоя, смотрела от начала и до конца выступление Андрея из-за кулис. Если сидела в зале, он настойчиво расспрашивал знакомых, которые были с ней рядом: «Как мама реагировала? Что говорила? Как вы думаете, ей понравилось?» А если она вообще отсутствовала в театре, непременно просил кого-нибудь: «Позвоните, пожалуйста, маме. Скажите, что все прошло благополучно».
Он приходил в театр задолго до начала спектакля. Так же, как на собственный концерт. Ему надо было все понять и прочувствовать самому — помещение, сцену, настройку рояля, качество света.
Театральный критик Борис Поюровский, многолетний друг дома Мироновой — Менакера, не случайно назвал свою статью о Миронове «Готовность к самосожжению». Он рассказывает всего-навсего о самом рядовом концерте Андрея, который проходил в ДК ЗИЛ. Актер сказал, что будет в Доме культуры за час до начала: ему нужна небольшая репетиция с электриком, радистом, пианистом. Ибо никаких кинороликов он не признает, все будет на сцене делать сам, сиюминутно. И как же он репетировал! «Как он, — пишет Поюровский, — возился с осветителями, концертмейстером, радистами! Сбегал в зал, возвращался к роялю, пел, танцевал, снова спускался в зал! Глядя на все это со стороны, я устал, а ему хоть бы что!»
Любой концерт Миронова проходил не просто хорошо — блистательно! Зрители кричали от восторга и отбивали ладони, вызывая еще и еще на бис. И вновь монологи и отрывки из прославленных спектаклей и фильмов, и вновь песни, танцы, эстрадные миниатюры. «И, — продолжает Поюровский, — ощущение такое, что все это — сущий пустяк, ерунда, небольшая шалость. Никакого пота, никакого напряжения».
И только по окончании, уже за кулисами, «замечаю, что Андрей снял с себя почти все, что на нем было надето, и тщательно выкручивает над раковиной умывальника.
— Это что, всегда так?
— Конечно, — отвечает он, смеясь. — А как вы думали? Искусство требует жертв».
То же самосожжение было у Миронова-режиссера. Григорий Горин, один из самых близких друзей Андрея, рассказывал: «Наблюдать за репетициями Миронова со стороны — огромное напряжение. Во-первых, чисто физически трудно было уследить за его местоположением: он был то в зале, то в секунду оказывался на сцене, то кричал откуда-то сверху, из осветительной ложи. Сама же премьера очередной его режиссерской работы становилась просто жизнеопасным мероприятием, ибо когда он стоял в темном зале, спрятавшись в дальнем проходе за портьерой, то бессознательно как бы играл все роли за всех исполнителей в тайной надежде, что телепатически передаст им хотя бы часть своей энергии. И когда кончался этот кошмар, когда стихал гром аплодисментов, а он, бледный и изможденный, сидел в своей гримуборной, я, уже не как драматург, а просто как бывший врач, осторожно спрашивал: «Как ты себя чувствуешь? Устал?» В ответ — всегда недоуменный взгляд и привычная фраза: «С чего мне уставать? Я же не работал, я только смотрел»...
Да, был, конечно, переизбыток вдохновенных, но стрессовых ситуаций. Утверждают медики, что стресс даже в какой-то мере полезен, повышает адреналин в крови. Но, надо полагать, в разумных пределах. Всеобщий любимец (с большим сомнением употребляю это прилагательное — уверена, многие, надо полагать, стискивали зубы от зависти), Андрей, чувствуя себя на подъеме, тратился, не щадя сил, в искусстве и в быту. Но, видимо, силы от того не прибывали, скорее убывали. Скорее всего, физическая его организация была много слабее эмоциональной, которой так щедро наградила его природа и которую он так щедро отдавал людям. Какой бы внезапной ни была смерть, она, наверно, все-таки имела отнюдь не внезапные причины. В одночасье отказало сердце? Неужто до того абсолютно здоровое? Кровоизлияние в мозг? Ни с того, ни с сего? Вдруг?
В подобных вопросах менее всего праздного любопытства. Больше страха — значит, вне всякого сигнала, даже намека, когда еще можно хоть чем-то помочь, раз — и тебя нет? Больше горечи — значит, со стороны можно не понять твоего состояния, проглядеть, не суметь позаботиться, не успеть предостеречь?
Насколько мне, сторонней, по чину эти вопросы? Не знаю. Может быть, вообще не вправе их задавать. Но они возникают, и далеко не только в связи со смертью Андрея Александровича. Они — о собственной жизни, о тех, что навсегда ушли из нее — что упустила, прошляпила, недоглядела... Нет, человек, естественно, не всесилен. Что он перед природой, космосом, Богом?
И все-таки... И все-таки...
И как-то вроде само собой, тихо, исподволь начинает таять красивый миф о Миронове как о баловне судьбы, которому все давалось чуть ли не шутя.
Марк Захаров привычно для многих скажет: «Миронов ушел из нашей жизни молодым, очень веселым, на редкость остроумным, полным сил, любви и энергии. Ушел — мгновенно, не успев подготовиться к смерти». Слова не более чем стороннего наблюдателя. Значительно мудрее он подметит: «Андрей Миронов не хлебнул ни голода, ни холода, что вызывало у некоторых скепсис. Где он набрался отрицательных эмоций, я не знаю, но набрался».
Уже давно замечено, как постепенно менялось лицо Андрея. С годами оно становилось бледнее, суше, суровее. Помню на премьере «Трехгрошовой оперы», где он играл Мекки, я была поражена серым цветом кожи, который не смог скрыть никакой грим. Реакция зала на мироновское исполнение была привычно сумасшедшая, но актер был непривычно тих и сдержан, неулыбчив. Создавалось впечатление, что само пребывание на сцене давалось ему с большим трудом. Потом мне сказали, что Миронов то ли только что вышел из больницы, то ли его привезли из нее на этот спектакль.
Известный театральный критик, писатель Александр Петрович Свободин, участник Чеховского фестиваля в Ялте 1986 года, посмотрел спектакль Театра сатиры «Вишневый сад». Он очень высоко оценил эту постановку, центром которой, по его мнению, был Миронов, сыгравший Лопахина. Вот что по этому поводу отметил критик: «Но было еще что-то, какая-то повышенная самоотдача актера, повышенная собранность. И только потом, после спектакля, я узнал, что Миронов играл больным, что у него была температура под 39 и по возвращении в Москву ему предстояло долгое лечение».
Я была просто потрясена — и это Миронов?! — мистером Фестом в фильме «Человек с бульвара Капуцинов». Правда, вся эта лента с успехом подтверждает известную поговорку: размах на рубль, удар — на копейку. А ведь какие актеры заняты! Кроме Миронова — М. Боярский, Н. Караченцов, О. Табаков, Л. Дуров. Но подчас только по голосу узнаешь того или иного исполнителя. Так у меня произошло с Дуровым. Боярского различила по его неизменной черной широкополой шляпе. Караченцова — по улыбке. С Табаковым вообще полфильма мучилась: он или не он? Сюжетец, с иронической потугой на американский вестерн, рассыпался на ходу. Все действие происходило в основном в темном многолюдье. А что же Дон Кихот этого кино, светлый праведник Фест, то бишь Миронов? При взгляде на этого голубого (эпитет созвучный не современному его смыслу-намеку, а исконно старинному определению амплуа) героя ничего, кроме недоуменного огорчения, не возникало. До неприметности тихая актерская работа. От блистательного Миронова — один элегантный залом белой шляпы. И его технически безупречное исполнение песенки «Синема, синема, синема, от тебя мы без ума». Кстати, в этом, якобы музыкальном, фильме единственно запоминающийся, филигранно отточенный шлягер. Жаль, что явно вторичный. Можно вспомнить песенку Фиджена с ребятами из английской ленты «Оливер». Можно — песенку-танец Бендера из захаровского телефильма «Двенадцать стульев».
Казалось, тебя надули, обманули, украли радость, погасили надежду, лишили ожидаемого наслаждения. Мы привыкли всегда так много получать от Миронова, когда он бывал занят в музыкальных картинах!
А это был его последний фильм. Фильм, подумаем об этом, в котором ему, возможно, было уже очень нелегко играть.
Те, кто подмечали и отмечали чисто внешние изменения облика Миронова, говорили, что он пробивается в более серьезные, глубинные сферы искусства. Да и возраст для песен и танцев уже не тот — сорок шесть лет не двадцать три года! Не без всего этого, конечно. И годы бежали, и сделать хотелось многое и разное. Творческий диапазон Миронова был практически необъятен. Любые роли играл, режиссурой активно занялся... Все ли проходило гладко? Да, почти все. Пытались ли, как говорится, ставить палки в колеса? Да неужто нет! Вл. И. Немирович-Данченко сказал: «Театр — это растоптанное самолюбие». А подобное самолюбие зло и мстительно. Вряд ли Миронов, всеми признанный лидер Театра сатиры, позволял себе заблуждаться на это счет. Он
с детских лет знал всю подноготную сценического дела — ему ли обольщаться! Терпел, мирился, многого пытался не замечать, боролся, как мог, как умел. И продолжал делать то, что считал нужным. И даже что хотел, ибо сумел доказать недюжинную силу своих творческих возможностей. Что в театральном коллективе, этом «террариуме единомышленников», подчас чревато...
Что же касается возраста?.. Вдумаемся, сорок шесть лет... Да по нынешним временам от такой цифры не только до старости, до полноценной зрелости шагать и шагать. И работать, и любить, и в себя влюблять — ничего не поздно.
Случается — поздно...
Задним числом те, кто хорошо знали и любили Миронова, стали вспоминать о нем нечто прямо-таки странно мистическое, нечто отдаленно грозное, тревожное, что с ходу попытались забыть, но позже всплыло в памяти, заставив буквально содрогнуться.
Юрий Никулин: «Когда год или два до его смерти я встретился с Андреем на «Мосфильме», меня поразило, каким он стал озабоченным, нервным, я говорил с ним и чувствовал, что думает он о чем-то другом».
«Он был, — говорит дирижер Юрий Темирканов, — самым веселым, самым остроумным среди нас. Но в разгар смеха и шуток я вдруг замечал взгляд Андрея, далекий от шумного веселья. Он словно парил над нами, сохраняя тайну своего бытия, недоступную никому, даже близким друзьям. Наверно, такое одиночество присуще всем поистине талантливым людям».
Педагог Миронова по Щукинскому училищу Яков Смоленский вспоминает: «Пятого декабря 1986 года на бурном заседании в Центральном Доме актера шли выборы кандидатов в Правление СТД СССР. Было около двенадцати часов ночи, и накал страстей достигал высокой степени. Вдруг за моей спиной почти в самое ухо прошелестело приветствие: «Здрась-с-те, учитель». Я обернулся — Андрей сидел очень усталый, почему-то в пальто с поднятым воротником, вероятно, чтобы не узнали и не приставали, с лицом, отрешенным от бушевавшей в зале бури.
— Почему вашей кандидатуры нет в списках?! И почему вообще вы не участвуете в голосовании? — вырвалось у меня.
Андрей устало покачал головой, его состояние в данный момент было явно «строчкой из другого цикла».
— Нет, нет, — снова прошелестел он, — эти игры уже не для меня.
Больше мы с ним не встречались».
Но это не самые поразительные воспоминания. Есть куда более таинственные.
Александр Ушаков, одноклассник Миронова, друживший с ним всю жизнь: «Надежда Георгиевна Панфилова, наш классный руководитель, умерла в этом же 1987 году, унесшем и Андрея. Когда в маленькой ее квартире на улице Вахтангова наш класс прощался с нею, кто-то сказал, что мы редко видимся. Андрей, задумчиво помолчав, произнес: «Ничего, скоро я вас соберу у себя — по такому же случаю»...
Что это было? Мрачный юмор, предчувствие?
И мы пришли к нему. Пришел весь наш класс».
Александра Вислова, написавшая книгу о Миронове (она завершила ее уже после его смерти), более двух лет была рядом с Андреем Александровичем, не пропуская ни одного его спектакля, ни одной его репетиции. Она рассказала эпизод, который с трудом укладывается в голове, хотя автору этому верю абсолютно.
«Свой роковой, приближающийся момент он чувствовал... Не забуду, как во время одной из репетиций «Прощай, конферансье», в очередной раз столкнувшись с внутренней расхлябанностью, размагниченностью, несобранностью актеров (столь привычной, к сожалению, в нашем театре вообще), Миронов не выдержал и, устремляясь на сцену, крикнул одному из нерасторопных коллег: «...я скоро умру, у меня лопнут сосуды...» Он точно предсказал собственную смерть. Помню, как холодок ужаса на секунду сковал сердце»...
Что это было? Что все это значило? Мы никогда не найдем ответа ни на один из этих вопросов. Мы только можем мучительно размышлять над ними, как мучительно размышляем над поворотами судьбы, не в силах противостоять им, не в силах многое предотвратить.
В судьбе, в биографии, в творческом и жизненном пути Миронова много тайн, как и в любой другой жизни. И эти тайны вряд ли когда будут разгаданы.
Две ночи, пока Миронов был в реанимации, Мария Владимировна не спала. Под утро вторых суток она задремала. Когда ее разбудил доктор Михаил Малкиель, она, по его словам, сразу все поняла и только спросила: «Зачем?» И секунду спустя добавила: «Это мой конец, моя Хиросима». Слез не было ни сразу, ни потом. Еще страшнее.
В Шауляе, где билеты на концерты Миронова были распроданы задолго вперед, их не вернул ни один человек — крохотный клочок бумаги стал своеобразным символом памяти об ушедшем любимце.
В Литве, в память о нем, был установлен огромный крест.
«Весть о смерти Миронова, — рассказывает его однокашник Лев Маковский, — застигла меня на теплоходе, где-то в районе Куйбышева. Невозможно передать словами, как остро люди реагировали на это. Прекратилось всякое веселье, незнакомые между собой пассажиры вдруг как-то сблизились, как бывает, наверно, когда случается общая беда».
Затем, в сопровождении верного друга Григория Горина, тело Миронова на машине «скорой помощи» повезли из Риги в Москву. На протяжении всего пути вдоль шоссе стояли люди, прощаясь с актером.
...20 августа. Москва. Погода испортилась — идет дождь. Но площадь Маяковского заполнена толпой людей. Они все прибывают и прибывают. От площади Восстания словно течет гигантская демонстрация. Только очень тихая. На лицах — то ли дождь, то ли слезы. Масса цветов. У Театра сатиры начинается подобие давки: самое трудное — протиснуться в двери. Милиция с ног сбивается, наводя посильный порядок. Для театральной общественности — время отпускное, но это многим не помешало проститься с Мироновым. Олег Ефремов с венком от МХАТа. Рядом — Михаил Рощин. Вот Никита Михалков с огромным букетом. Плачет Марина Неелова. Опустив голову, идет Эльдар Рязанов. Тут же бледная Белла Ахмадулина...
Гроб на сцене. Мученически строгое лицо Андрея Миронова. Рядом, вся в черном, стоит Мария Владимировна. Окаменела. Застыла. Вне времени и пространства. Остановившимися глазами смотрит прямо перед собой. Свою муку она терпит без стона и слез... Что думает, что чувствует, что переживает?..
А люди, тысячи людей идут и идут. Позже похороны Миронова будут сравнивать с похоронами Владимира Высоцкого. Да, очень похоже по масштабу истинного народного прощания. Но есть и некая разница. Кроме любви к знаменитому поэту, барду, актеру, каким был Высоцкий, прощание с ним носило еще и откровенно политический протест, вызов власти. Высоцкий сотрясал наши социально-политические устои, был неугоден властям, что только усиливало нашу любовь к нему. Миронов имел мало отношения к актерам-трибунам. Народ, действительно, в полном смысле слова народ, прощаясь с ним, благодарил его за нечто совсем иное, что вне правителей, политики, баррикад.
За что любили? За что пришли поклониться?